– Они, – бабка махала за окно, – пусть, что хотят, то и делают. У нас свои законы. Так всегда было, и так будет…, – голубые глаза смотрели на него:
– Никакой партии, никакого комсомола, – она брезгливо морщилась, – никаких, советских учреждений…
Слова «советский» и «большевики» бабка произносила, как самые грязные ругательства.
На канале, два года, он держал порядок, разбирал, как его покойный отец, ссоры, и хранил общую кассу, куда воры сдавали дань. Он надзирал за картежниками, следил, чтобы воры не обижали простых заключенных, и получал письма с воли. Передачи ему, как упорно отказывающемуся от работы, запретили, но такое ничего не значило. На столе у него всегда имелся белый хлеб, масло, колбаса и даже икра.
Он мог бы и не садиться, но так было положено. Человек его ранга должен был каждые несколько лет появляться на зоне. Он дал себя взять на ограблении магазина. Показаний от него не дождались, но советская власть была гуманной. Юноша, с двенадцати лет был хорошо известен милиции Рогожско-Симоновского района, но ему дали всего два года, по статье 162, часть «д». На бумаге он значился экспедитором Пролетарского госторга, работником, имевшим доступ в государственные склады и хранилища. Максимальный срок наказания по этой статье был пять лет. Прокурор, на суде, заявил, что гражданин Волков заслуживает снисхождения, и непременно перекуется. Он скрыл усмешку, оглядывая пустой, холодный зал Пролетарского народного суда. Район переименовали, в двадцать девятом году, но бабушка наотрез отказывалась произносить это слово. Она настаивала, что родилась на Рогожской заставе, и здесь умрет.
В «Смену» был заложен конверт. Он не хотел перечитывать письмо. Он и не надеялся, что бабушка встретит его у ворот зоны. Ей шел девятый десяток. Судя по весточкам, из Москвы, она ждала его освобождения, чтобы попрощаться. В последнем письме она просила его не задерживаться, по дороге в столицу:
– Ты знаешь, где меня хоронить, – писала она, – рядом с твоим прадедом, на Рогожском кладбище, и знаешь, где найти священника, – бабушка посещала тайные службы, в домашних молельнях.
Они еще имелись кое у кого, на Рогожской заставе. Советская власть закрыла монастыри и храмы старообрядцев. Из архиереев только один оставался на свободе, а не сидел на зоне, или в ссылке. Только в Покровском соборе, неподалеку от их дома, пока шли службы. Православных, отказавшихся принять ересь митрополита Сергия, и сотрудничать с властью большевиков, советская власть тоже преследовала. Бабушка кисло сказала, читая газету:
– До бунта пятого года православные нас третировали. Теперь сами поймут, что это такое.
Он тоже ходил в Покровский собор, на Рождество, Пасху, и престольные праздники. Максим всегда, даже на зоне, устраивал обед на свои именины. Они выпадали, очень удачно, на начало ноября. Бабушка смеялась, накрывая на стол:
– Они годовщину переворота празднуют, а мы помолимся блаженному Максиму Московскому, твоему святому покровителю.
Храм Максима Исповедника, на Варварке, большевики закрыли, снесли купола с крестами, но Максим бегал туда мальчишкой. Церковь не была сергианской. Бабушка заметила:
– В ней блаженный Максим похоронен. Он коренной москвич, как и ты, мой милый. Мы в Москве со времен Ивана Калиты поселились. Отец твой на Воробьевых горах родился, ты здесь, на заставе Рогожской…, – родители, как и бабушка, не венчались. Отец привез мать из Варшавы. Она была дочерью польского, как его называла бабушка, коллеги. Бабушка разводила руками: «Я с твоим дедом тоже перед алтарем не стояла. Ничего страшного». Когда она впервые рассказала Максиму о деде, мальчик, даже не поверил. О Волке говорилось в главе учебника истории, посвященной народовольцам. Бабка кивнула:
– Именно он, мой дорогой. Отец твой на него был похож, как две капли воды, и ты тоже…, – она ласково поцеловала белокурый затылок:
Максим пробежал глазами следующую статью, о самой молодой советской парашютистке, Лизе Князевой. Под фотографией хорошенькой девушки, в летном комбинезоне, значилось:
– В четырнадцать лет Лиза получила звание мастера спорта. Она посвятила свой пятидесятый прыжок товарищу Сталину. Воспитанница детского дома в Чите, комсомолка Князева, выступит на параде в Москве…, – Максим, незаметно, закатив глаза, посмотрел на часы.
Под манжетой накрахмаленной рубашки у него красовалась татуировка, первая, голова волка, с оскаленными зубами. Максим сделал рисунок в двенадцать лет, после привода в милицию, за кражу. Потом к ней прибавились другие, но посторонние ничего увидеть не могли. Если бы он носил на лацкане пиджака комсомольский значок, его можно было бы принять за отличника учебы, или молодого инженера.
Он просмотрел, краем глаза, статью о войне в Испании и очередное славословие товарищу Сталину, рассказывающее о его юношеских годах, в Гори. Следующим шел материал, как самому сделать телевизор. Максим хорошо разбирался в технике, и всегда получал отличные оценки по математике и физике. Он любил учиться, но закончил только восемь классов. К четырнадцати годам, у подростка имелось столько приводов в милицию, что его попросту выгнали из школы.
Бабушка пожала плечами: «Твой отец гимназию и университет экстерном заканчивал». Максим хотел сдать экзамены за десятый класс, однако он знал, что высшее образование ему недоступно. Для института, даже заочного, надо было стать комсомольцем. Такого он, разумеется, делать не собирался.
В справке, лежавшей в кармане пиджака, говорилось, что Максим Михайлович Волков, двадцати одного рода от роду, отбыл наказание и вступил на путь честного труда. По бумаге родная рогожская милиция должна была выдать ему паспорт. Максима ждало старое место экспедитора. Начальник Пролетарского торга, осторожный человек, предпочитал не переходить дорогу московским ворам.
Мытищинские ребята встретили его у ворот зоны, и отвезли на теплую, зимнюю дачку. Он, с удовольствием попарился, и переоделся в хороший костюм и пальто. Максим выслушал новости из столицы, не те, что печатали в газетах. Ребята предлагали ему задержаться в Мытищах и отдохнуть, обещая доставить на дачку несколько девушек, но Максим отказался. Бабушка просила его не медлить.
Он вспомнил, что в «Науке и Жизни» была интересная статья о расщеплении ядра атома. В Москве Максим собирался начать занятия по математике и физике, не для сдачи экзаменов, а для себя.
– И языки, – напомнил он себе, складывая журналы, – найду преподавателей, из университета…, Пока товарищ Сталин еще не всех в троцкисты записал, – он дернул углом красивого рта. Московские ребята пригнали бы эмку для его встречи, но Волк не любил привлекать излишнего внимания.
Тем более, он хотел проехаться на метрополитене. Сокольническую линию, первую в столице, открыли год назад. Агитаторы на зоне чуть ни вывернулись наизнанку, описывая мрамор и хрусталь в подземных дворцах. Максим подобные сборища не посещал. Когда мужики вернулись из клуба, он лежал на нарах, закинув руки за голову:
– Лучше бы сообщили, сколько зэка захоронено, в сталинском метрополитене. Рельсы по трупам идут…, – кто-то из сук оглянулся. Максим лениво открыл глаза:
– Кто сейчас побежит кумам стучать, до рассвета не доживет.
Он обвел глазами барак. Все молчали.
– Хорошо, – подытожил Максим, укладываясь обратно: «Я рад, что все здесь понятливые».
Волк намеревался выйти на Охотном Ряду и добраться до Рогожской заставы на трамвае, по Маросейке и Садовому кольцу.
В окне виднелась платформа Ярославского вокзала, репродуктор в вагоне надрывался:
Широка страна моя роднаяМного в ней лесов, полей и рек!Я другой такой страны не знаю,Где так вольно дышит человек.
Песня звучала в новом кинофильме, «Цирк». Ленту привозили на зону, но Максим ее не видел. Кино показывали в клубе, где он не появлялся.
– Где так вольно дышит человек…, – повторил Максим:
– Суки, не стесняются такие тексты писать. В следующем году сто лет со дня смерти Пушкина. Они и его к своим нуждам приспособят, не сомневаюсь, – он любил читать, но не притрагивался к советским книгам. Бабушка растила его на Пушкине, Достоевском, Толстом и Гюго.
До войны она ездила в Париж и Остенде, Венецию и Лондон, шила туалеты в ателье Поля Пуаре, играла в рулетку. Бабушка усмехалась, когда Максим спрашивал, почему она не вышла замуж:
– К чему? Я не встретила человека, что на деда твоего был бы похож. Хотя встречала многих, – лукаво, добавляла Любовь Григорьевна.
– Только бы она не страдала, – попросил Максим:
– Я с ней до конца буду. Все сделаю, что надо, найду священника…, – после переворота усадьбу Волковых уплотнили. Ссылаясь на то, что она одна воспитывает сироту, бабушка добилась передачи им двух комнат, и даже собственной кухни с ванной. Они не бедствовали. Драгоценностей, спрятанных в надежных местах, хватило бы и внукам Максима. Когда в Москве все успокоилось, и Ленин объявил политику НЭПа, бабушка собрала немногих, оставшихся в живых, коренных московских воров. Жизнь пошла по-старому. Она хранила общую кассу, к ней приезжали гости из других городов. Максим с бабушкой проводил лето в Крыму, где раньше стояла дача Волковых, или в Кисловодске.
